Юность - Страница 23

– Калери-я!

Пропало солнце в тучах. Не знаю, в какой стороне наша избушка… Не разберешься в потемневшем лесу. Неприветливый он стал, безрадостный, враждебный… А дождь всё сильнее. И всё ворчливее старый бор. Я шел напрямик, кричал и вслушивался – и вдруг переменял направление… Напрасно не послушал старика: не надел охотничьей куртки. Рубаха уже мокрая, липнет к телу и холодит. Со шляпы прыгают крупные водяные капли… Нельзя закурить папиросы: вымокли спички… Начинало овладевать отчаяние. Словно я уже навсегда потерял мою милую жестокую Калерию… Мучай меня, как хочешь, а я всё-таки люблю тебя; в страданиях, которые ты даешь мне вместе с твоей любовью, бездна счастья…

– Калерия! Калерия! Калерия!..

Голодный, промокший до костей и дрожащий от холода, я бродил уже без надежды по лесу, не зная сам, куда иду: к дому или от дома. Вышел на какую-то дорогу. Бог ее знает, куда она приведет. Не знаю, сколько времени: темно уже… Притих дождик. Заиграл в рожок, потом закричал:

– Ка-ле-ри-я-я-ааа!

– А-уууууу!

Неужели она! Кажется, ее голос…

– Калери-яяяя!

– Гейняяяя!

Она, она!.. Нет сомнения… Вон она белеет на дороге… Дурочка, она, кажется, в одном своем кружевном матинэ… Так и есть!..

– Иду-уу!

А сам бегу, скользя по грязной и мокрой дороге, спотыкаясь, падаю… Хохочет… Да, заливается, словно случилось что-то очень смешное…

– Уф! Зачем ты так далеко…

– Ты виноват… Но на что мы оба похожи?.. Мокрые курицы!.. Не смотри на меня: я прямо неприлична… Всё прилипло… Бррр!.. Холодно и ужасно хочется кушать… Ам! – я съем тебя, поросенок…

И прошло всё сердце… Нельзя на нее сердиться… Ее можно только любить.

– Я тебя ищу очень давно уже…

– Ну и отлично: в другой раз будешь умнее…

– Ты хочешь, чтобы и в другой раз…

– Не со мной, так с той, которую ты будешь любить после меня…

– Погоди: кажется, кто-то едет…

– Мужик.

– Вот если бы он посадил нас!.. Ой, как холодно и как хочется кушать… Наймем его! У меня промокли волосы, ноги, всё, всё…

– Мужичок!

– Тпру! Что вы за люди?.. Отколь?..

– Православные! – с хохотом отвечает Калерия…

Ну, можно ли сердиться на эту женщину?.. Мужик недоверчиво оглядел Калерию:

– Хм… С усами… оба!.. Чисты сосульки… Ей-Богу! Садитесь уж…

– Нам надо к леснику.

– Эге, куда забрели… Это ведь в сторону. Я вас до дороги довезу, которая туда… А там еще с версту… Добежите уж… Лучше прогреетесь… Вишь, как девчонка-то дрожит! На-ка кафтан, прикройся!.. Только бы до грозы-то вам поспеть…

– А будет?

– Будет… Вон, с той стороны агромадная туча ползет… Нагоняет… Слышь: ворчит?..

– Да, слышу…

– Ну-ка, милая, до грозы-то поспеть бы!..

Мужик нахлестал лошадь, и она побежала галопом, подбрасывая высоко телегу. Мы с Калерией колотились друг о друга и радостно смеялись…

– Ой, душа выскочит, ой, ой, ой, тише!

А черная туча нагоняла. Всё ближе и громче ворчал гром, перекатываясь по лесу…

– Эх, Илья по небу прокатывается! – говорил мужик и, покрутив вожжами в воздухе, нахлестывал мохнатую лошаденку…

XVI

– Генёк! Зажги огонь и не смотри сюда, за печку, а я не буду смотреть туда… Будем переодеваться. Бррр! Холодно. А всё-таки хорошо! Я очень довольна этим приключением…

Хохочет там, за печкой. Подплясывает босыми ногами по полу и весело приговаривает:

– Холодно, Генёк, холодно; голодно, Генёк, голодно.

Вязко падает мокрое белье на пол, сухо шелестят свежие юбки, кофты… Я тоже тороплюсь принять благообразный вид. Ударил и покатился по лесу гром и строго заворчал старый бор. Близко гроза.

– Генёк! Закрой окно, а то молния залетит… А умирать не хочется еще…

Набежал сердитый ветер, рванул створку окна и разбил стекло.

Дедушка принес клокочущий паром самовар, и жарёху из утки, хлеба. Долго он ахал около разбитого стекла и ругал ветер. Вкусно пахло жарким и коркой свежеиспеченного черного хлеба…

– Ты готов?

– Да.

– Можно выходить?..

Появилась вся в черном, тонкая, хрупкая, похожая на молоденькую послушницу из монастыря. Волосы распущены, на голову наброшен черный платок, шаль не знаю, как назвать… Из-под шали лукавые глаза. Подошла, сбросила шаль и, наклонив голову, перебросила ловким движением все волосы на грудь… Стоит босая.

– Генёк! Заверни мои волосы в полотенце, свей жгутом и выжми, как делают женщины, полоская белье. Понимаешь?

– Понимаю.

Крепко, с непонятным раздражением, крутил я мокрые черные волосы, а она кричала:

– Будет! Больно!

Опять наклонила голову, встряхивает каскадом черных волн.

– Смотри: достают мои волосы до полу?

– Волос долог, – ухмыляясь, сказал дедушка.

– А ум, дедушка, короток. Да?

– А кто тебя знает!.. Вас ведь трудно разобрать-то… Всё, чай, умнее меня, старика… Всё-то ты смеешься… Веселая головушка!.. С тобой не соскучишься… Ну, я пойду домой… Заприте дверь-то: не раскрыло бы ветром ночью: хлопать будет… Всё глядел бы на ваше счастье!..

Я проводил старика, постоял на крылечке… Всё на душе как-то неспокойно и тоскливо… Словно потерял настоящую Калерию, а это – не она, другая… Послушал, как страшно шумит бор и как он скрипит под ветром сломанной сосною. Словно кто-то всё качает воду из журавельного колодца. Ну, опять дождь, крупный, торопливый… Под светом из окошка он кажется косым пучком прозрачных веревок. Вернулся. С тоской смотрю на Калерию, красивую, любимую и всё-таки чужую. Облокотился на руки, подпер ими щеки и смотрю в ее лицо: на душу набегает невыразимая грусть, похожая на грусть, рождаемую Бетховенскими сонатами… Грусть о чем-то недостижимом, вечно манящем и недающемся, прекрасном, но далеком, о чем нельзя рассказать другому нашими словами…