Юность - Страница 22

– Напомнил, что – недолго. Так и сжалось сердце холодом. Неужели она уедет и… Ведь не может же это кончиться тем, что она уедет…

– Погостим, дедушка!

– Хлеба у меня только каравай… Надо в деревню… С недельку погостите, поди?..

– Хотелось бы…

Купался и думал: «Что мне делать, когда наступит время разлуки?.. Разлука! Неужели она придет и скоро? Что же делать?.. Что делать!..». Вернулся в избушку печальный от этой мысли и вздрогнул: Калерия возилась около своего дорожного чемодана…

– Ты… ты что делаешь?

– Навожу порядок…

– Зачем?

– Чтобы потом было легче уложиться…

– Ты думаешь об отъезде?

– Да, завтра вечером приедут лошади…

– Не приедут…

– Почему?

– Потому что я не велел.

– Очень глупо, голубчик, сделал. Придется посылать тебя же… или дедушку. Пей чай! Я уже напилась.

– Что ты читаешь?

– Так… письмо…

– От кого?.. Дай прочитать!..

– Нельзя.

– Я отниму…

– Не делай мне сцен ревности… Иначе я рассержусь…

– Ты нарочно мучаешь меня… Ты не любишь меня!..

– Я тебе говорила, что люблю, как умею, и, кажется, ты мог в этом убедиться. Других доказательств дать тебе не могу. Не порти недолгих часов, которые мы с тобой проведем здесь… Живи настоящим, а не прошлым и будущим. Прошлое – для стариков, а будущее…

– Будущее… для чего хочешь, только не для любви. У ней – только настоящее…

– Однако, ты очень уж просто смотришь на… на… на…

– А зачем надо «не просто»?.. Если будешь дуться, можно и скорее сделать настоящее прошлым…

– Как спокойно говоришь ты об этом!.. Да, это не язык любви…

Смолкли. О чем она думает? Не узнаешь. Где-то далеко ее мысли, не со мной. Может быть, она кого-нибудь любит, вот так же, как меня. Как-то, однажды, она сказала мне: «Моя любовь, как и сама я, капризна».

– Вот язык любви, – сказала она, подошла, поцеловала и прибавила: – Другого я не знаю… Говорю только на своем родном языке…

И опять показала кончик языка…

– Не ревнуй! Напрасно… Тебе позавидовали бы очень многие…

Хотелось рыдать… О чем? – не знаю… Бессильная тоска проползла в душу. Безумное желание слить в одном трепете свою душу с душой Калерии и почувствовать, что и душа ее – моя душа!..

– Я не могу овладеть твоей душой, как овладела ты – моей…

– Что же, милый, я могу сделать?.. Пройдет… Всё пройдет!.. И скоро душа твоя будет опять свободна…

Я схватил руки Калерии и стал с злобой ломать. Мне захотелось сделать ей физическую боль, потому что я не мог сделать ей другой.

– Больно! Больно! Опомнись!..

– Я могу убить тебя…

Вырвалась, рассердилась… На глазах слезы.

– Ты, пожалуй, захочешь бить меня, противный мальчишка!

Ушла в бор, а я упал на смятую траву и стал метаться, задыхаясь в тоске и бессильной злобе…

– Я убью тебя… убью!., убью!.. Господи, Господи, что мне делать? что делать?..

Не знаю, сколько прошло времени… Я плакал горячо и долго. Потом стих и только долго еще не мог остановить спазмы в горле и вздрагивал всем телом… И забылся в странном полусне: слышал пение птиц за окном, шум в бору, похожий на далекий морской прибой, слышал гудящую на стекле муху, но всё это было где-то далеко, непонятно, странно. Я плавал в волнах каких-то воспоминаний, прошлых, далеких и близких, и всё путалось: и радость, и горе, и смех, и слезы, и не знал я, счастлив или несчастлив я… Грезился смутно образ какой-то женщины, а, может-быть, девушки, то светлый, то темный… беседка в палисаднике, столик, алгебра, золотая коса… беседка в саду, окно в гуще сирени, сидящая на крылечке печальная фигура матери… То склонялась надо мной белая, то черная, и одна плакала, а другая смеялась, и когда я протягивал губы к белой, она вдруг превращалась в черную. Отчего у тебя одна коса золотая, а другая – черная, как смола? Гудит пароход… Нет, это – муха… Смешно… Кто-то сильно толкнул избушку, какой-нибудь великан…

– Один?.. А где твоя краля-то?

– Ах, это ты, дедушка!

– Жареху принес: уточку… Пора обедать…

Я оглянулся и сразу вспомнил всё, что пережил, и прежде всего почувствовал, что нет Калерии…

– Не видал, дедушка, Калерии, моей Калерии?.. Ах, какой ты бестолковый!

– Не пойму слово-то…

– Жены, жены!..

– А-аа! Утром видел, как она в бор ушла… Неужели с тех пор не вернулась? Не заблудилась бы… Эко дело-то! Надо бы поискать, покричать… Кабы скоро дождичек не пошел: вся измокнет…

– Да, да, надо искать, надо искать… Пойду…

– Возьми рожок у меня. Поиграешь, его далеко в лесу слыхать… Ветерок подувать начал, грозы не надуло бы на ночь-то…

Забежал в землянку за рожком и с томящей тревогой в душе пошел в бор искать Калерию…

– Калерия!

Шумит, ворчит бор и бессильно бьется мой голос в стенах угрюмых сосен.

– Калерия!

Нет. Вот и памятная полянка, где мы ели землянику… Неужели это было только вчера? Да, вчера. А кажется, что это было давно-давно, когда не было тоски, а только одна радость, смех, счастье… Вот пучок забытых нами маргариток… Увяли. Так скоро…

– Калери-я!

Играю в рожок, прислушиваюсь. Нет. Ускоряю шаги, рвусь вперед, продираюсь сквозь чащу леса, царапаю лицо колючими иглами хвои. Бьется в тоске и тревоге сердце… Что это? Дождь? Да. Словно заговорщики зашептались кругом меня… Теперь не услышит уже: заглушает шум дождя и шум раскачивающихся вершин мой рожок… А, может-быть, она уже в избушке и с беспокойством ждет моего возвращения… Нет, она не беспокоится. Сидит и улыбается, а, может-быть, перечитывает свои старые любовные письма… и укладывает в желтый чемодан платья, кофточки, рубашечки с ленточками и бантиками… У нее нет сердца. Она жестокая… Она сжигает огнем своих глаз, но не любит.