Юность - Страница 59

– Не знаю, мама… Ничего не знаю… Делайте как хотите. Мне ужасно хочется спать, мама…

– Ты болен… Ах, Господи!.. Что же это такое…

– Вещи, сударыня, на извозчике…

– Ну, уйдем скорее!.. Застегнись хорошенько!..

– Распишитесь в получении сына.

Мы уселись на извозчика и поехали. Звонко трещала пролетка, покачивалась на рессорах, и катилась всё вперед, а я сидел, прислонясь к матери, с закрытыми глазами, и мне казалось, что мы едем назад… Я раскрывал глаза и изумленно смотрел на необычайное зрелище шумливого, торопящегося города… Смотрел, но не испытывал никакой радости, а только одно изумление.

– Ах, мама, как мне хочется спать!.. Скоро ли мы приедем и куда ты везешь меня?

– На пароход.

– Разве уже ходят пароходы?

– Да, сегодня – первый пароход… У тебя лихорадка…

– Ничего… Как приедем на пароход, я лягу в каюте спать и просплю до самой Самары… Ах, как хочется, мама, спать!..

– Надо бы к доктору, да опоздаем на пароход. – Не надо. Пройдет, мама… Заедем на телеграф: я дам телеграмму Зое, – она приедет в Симбирск… и там мы обвенчаемся…

– Решили отложить до осени: твоя невеста должна сперва хорошенько поправиться, да и ты сам… Жених!.. Краше в гроб кладут…

– Кто решил?.. Как смели решать без нас?

– Мы с отцом твоей невесты решили…

– Не ваше дело!.. Стой, извозчик! Я – сию минуту, только дам телеграмму…

– Застегнись! Ах, какое мученье!.. Загорелось жениться…

«Христос Воскресе, Зоя. Я свободен, выезжай Симбирск. Геннадий».

– Готово! Едем!..

– Полковник сказал, что ваше дело кончится к осени… и тебя могут посадить еще месяцев на семь досиживать…

– Ну!

– Ну… А ты – жениться…

– А я – жениться… До осени еще пять месяцев… Оставь, мама, эти разговоры, у меня и так болит голова…

– И телеграмма не успеет дойти. Вечером мы будем в Симбирске, а…

– В Симбирске мы останемся и подождем… Я должен видеть Зою…

– Успеешь…

– Нет, не успею… Дайте, наконец, нам свободу и возможность распорядиться самими собой… Довольно с нас одной тюрьмы…

– Застегнитесь же, ради Бога, на все пуговицы!

– Не желаю. Мне жарко.

– Уступили за две тысячи… – Не понимаю…

– Торговалась с полковником, как на базаре. Две тысячи внесла, а третью надо послать Калерии…

– Ах, да… Калерии… Не говори мне ничего про Калерию…

– Она теперь не такая… Она исправилась…

– Не мое дело…

– Она опять сошлась с мужем… У ней – ребенок родился…

– Какое мне дело! Пускай родился… Мне это вовсе не интересно.

– Ухаживал, чуть с ума не сходил, а теперь не интересно…

– Никогда не напоминай мне об этом.

– Эх, ты!.. Неблагодарные вы… Она приняла в тебе такое участие, а ты… Три тысячи не бараний рог… Не всякий согласился бы…

– Перестань, ради Бога!.. Иначе я соскочу с извозчика и… вернусь в тюрьму…

– Конечно, она легкомысленная женшина, а всё-таки добрая и отзывчивая.

– Тпру!..

– Матрос! Прими вещи…

– Какой пароход?

– «Гоголь».

Гудят свистки пароходов, развеваются на мачтах флаги, клубится из труб черный дым, скрипят сходни, поют грузчики, волоча по сходням что-то тяжелое:

«Аа-ах, ней-дет, да-вот пойдет!
Аа-ах, ней-дет, да-вот пойдет!»

А там, за пароходами, блестит свободная, широко разлившаяся река, а вдали синеют еще голые горы с пятнами ярко-белого снега в ложбинах и оврагах. Клочки порванной зимней одежды гор… Поплескивает тяжелая мутная еще вода в борт парохода и звенит, словно пароход – стеклянный. Пассажиры нарядные, словно вместе с пароходом их всех заново отремонтировали и выкрасили в яркие цвета. Говор, крики, пение грузчиков, грохот от бросаемых в люк товаров, французский лепет дам на балконе и русская ругань на палубе…

Стою на пароходе, смотрю на широкий простор водяной равнины, на синеватый контур далеких гор и потихоньку бунчу:

«Выдь на Волгу! Чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется…»

А в душу радостной волной льется свобода и хочется, простерши вперед руки, закричать:

– Здравствуй, матушка Волга, родимая река!.. Привет тебе, раздольная!..

– Я опять свободен, и любим я, матушка-Волга!!.

Кричать неудобно. Я снял шляпу и широким жестом руки махнул сверкающим на солнце водяным равнинам.

Хорошо! А озноб опять начинает ломать кости. Холодно, хочется потягиваться, погреться около горячей трубы… Вот как только отвалит пароход от пристани, пойду в каюту, лягу под шубу, закроюсь с головой и, поджав ноги, буду спать, спать, спать…

Загудел и задрожал пароход, шевельнулись колеса и зашумела внизу вода.

– Отдай носовую!

– Есть!

Поплыла мимо конторка с провожающими, замелькали в воздухе платки и зонтики, задвигались баржи, пароходы, мачты, показалась Казань с белым кремлем, с золотыми куполами собора, с красной высокой башней Сумбеки…

– Прощай, Казань!..

– Застегнись ты, ради Бога!..

– Иду, мама… У меня опять лихорадка…

– Иди пить чай…

– Нет, ты пей, а я лягу и буду спать, долго буду спать… До самого Симбирска… Спать и спать… больше мне ничего не надо…

– Ты кашляешь…

– Ничего… пройдет… Не беспокойся, старенькая… Я пойду… Что ты смотришь так беспокойно?

XXXV

…Какой жаркий день. Словно в жарко-натопленной печке. Зачем вы меня закрываете? Не надо. Вот я полежу еще на горячем песке и буду снова купаться… Ты, мама, не бойся, я не утону. Я отлично плаваю по-саженному… Пустите же, не держите меня!..

…Я требую выставить рамы: вы не имеете права закрывать форточку. На улице весна, а вы скрываете от меня и говорите, что – зима. На прогулку я не пойду и обедать не буду. Не хочу я пить! Чего вы суете мне в рот? Убирайтесь от меня! Зачем вы кладете камень на голову? Не имеете никакого права…