Юность - Страница 37

– Не верю! – сказала Зоя, и лицо ее вдруг потускнело и ресницы опустились и бросили тень под глазами.

– Чему не верите? – спросила Игнатович.

– Что Татьяна любила Евгения Онегина, – недовольно бросила Зоя и отвернулась, предоставив нас друг другу.

– Вот тебе раз! – с досадой заговорила Игнатович и, теребя меня за руку, стала доказывать, что Татьяна любила Онегина, а я стал противоречить:

– Если бы она любила по-настоящему, то она простила бы Евгению его ошибку и ничто не удержало бы ее разорвать все путы!

Зоя вскинула на меня грустные глаза и проговорила:

– Пропала вера в эту любовь. Что прошло, то – невозвратно…

– Неужели и вы поступили бы так же? – спросила Игнатович.

– Да. Я только не призналась бы, что всё еще люблю его…

– Ну, наплевать на них! Идем погулять! – проговорила Игнатович и потянула меня за рукав.

– А вы, Зоя Сергеевна?

Зоя взглянула на меня и виноватым тоном ответила:

– Я не люблю толкаться… В другой антракт…

Я сказал глазами, что без нее не хочется, но пошел. И всё время Игнатович волочила меня под-руку и что-то говорила про любовь Татьяны и вообще про любовь, а я ничего не слышал и утвердительно поматывал головой, думая только о Зое и об ее загадочной фразе, брошенной мимоходом: «я не призналась бы, что всё еще люблю его»… Что это значит? Неужели… Нет, это было бы такое невероятное счастье, что я не смею о нем и думать…

– А, между нами говоря, этот Евгений просто хлыщ. Вы согласны?

– Я? да, да…

– Скажите, откуда взялась ваша фотография у Зои Сергеевны? Разве вы…

– Мы ведь знали друг друга давно…

– Хотите обменяться со мной карточками?

– Да, очень тронут.

Игнатович пожала мою руку локтем и повлекла из фойе.

– Мы замечтались: кажется, началось уже… Ах, мы мечтательны ужасно! – фальшиво протянула она и значительно взглянула в мои глаза.

Невыносимо. Только для тебя, Зоя, можно претерпевать эти испытания.

Опять рядом. Занавес еще не поднят, можно перекинуться словом.

– Как мы редко теперь видимся, Зоя Сергеевна!

– Да.

– Как я раскаиваюсь в том, что нет возврата к прошлому!

– Что ж делать!

– А вы?

– Простите, я не могу сейчас говорить об этом.

– Когда же, когда…

В этот момент взвился занавес, потух свет в зале, я наклонился к барьеру и, как к святыне, приложил свои губы к руке Зои. Она вся содрогнулась, сняла с барьера руку и вздохнула. Ничего не сказала. На сцене разочарованный Онегин уже читал нотации растерянной Татьяне, и вдруг мне показалось, что Онегин – это я, а Татьяна – Зоя. Об этом же, вероятно, думала и Зоя, потому что, когда кончилась эта картина, она обернулась в мою сторону и, печально покачав головой, сказала:

– Хорошо, что еще счел нужным объясниться лично! А то ведь мог ограничиться письмом с отказом от руки и сердца. Впрочем, не всё ли равно?.. Хотите, пойдем… Здесь душно…

Я вскочил и стал расталкивать столпившуюся в дверях публику… Кто-то обиделся и сердитым басом произнес:

– У нас собственный полицеймейстер!..

– И собственный дурак! – бросил я на эту реплику и подал руку Зое.

– Я не хочу – в фойе. Пойдемте на лестницу, там свежее.

– Куда хотите, Зоя…

Стоим на лестнице: она – облокотясь на перила, я сбоку, не сводя с нее глаз. Так близко, близко… Как прежде! Хочу сказать, что я люблю ее сильнее прежнего, и не могу: что-то стоит между нами.

– Вы, Геннадий, сильно изменились… Вы что-то пережили и вообще какой-то другой… И я – тоже. Оба мы другие. Мне кажется, будто, мы только сейчас познакомились и не знаем, о чем говорить нам между собой…

– Да, Зоя… Я пережил много… Когда-нибудь я вам скажу… А теперь я тороплюсь сказать вам одно, главное…

– Не верю… Если бы вы знали, как я вам верила… и что вы сделали с моей верой в людей вообще!.. Впрочем, это становится похожим на оперу, которая идет на сцене… Бросим и никогда не будем к этому возвращаться. Теперь я хочу учиться, только учиться наукам…

Зоя вздохнула и опустила голову.

– Как хорошо вы говорите!.. Вы – оратор… Я до сих пор не могу опомниться от вашей речи на нашем вечере…

– Всё это не важно… Я невыносимо страдаю, Зоя, от ваших холодных слов.

– Вы – оратор… умеете делать свои слова горячими, а я… погасли мои слова от… ветра… Пора! Идем! Третий звонок…

– Постоим еще! Ради Бога!

– Вы не верите в Бога…

– Ну, ради… прошлого!..

– Не понимаю, Вас, Геннадий. Что вы: искренно, или так… между прочим?

– Вы меня глубоко оскорбляете… Я заставлю вас поверить мне, хотя бы это стоило мне…

Я не договорил и пошел прочь, покинув Зою. Я пошел в буфет и, взяв коньяку, присел к столику и стал пить рюмку за рюмкой, чтобы на что-то решиться, что-то сделать… Теперь ясно: прошлое – невозвратно и ничем его не вернешь. Не любит и не может любить… А я не могу. Я не хочу жить. Не хочу. Я хочу теперь только одного: заставить ее поверить моей честности, моей искренности и… в награду получить ее слезы над моей могилой. Да, больше у меня нет выхода.

В буфете было пусто. Буфетчик дремал за стойкой и не надоедали лакеи. Вдали Ленский пел свою предсмертную арию и музыка вторила ему и наполняла скорбью мою душу.

«Благословен и дня при-хо-од, бла-а-гослове-е-н и…»

Да. Кончено! Завтра меня уже не будет. Мелькали мысли о старом доме, о старой матери, о Зое, стоящей около свежей могилы и рыдающей напрасными слезами… Что меня может остановить? Никто и ничто… Только она, сама Зоя… Вот если бы она пришла сюда и почувствовала, что случится этой ночью, если бы она сказала: я боюсь за тебя…