Юность - Страница 25

– Эх, Джальма! Уехала Калерия… бросила нас Калерия!..

– Помнишь, Джальма, как она поцеловала тебя?

– Вот здесь, Джальма, мы с ней ели землянику…

Побывал на всех полянках, где мы были вместе, полежал и посидел на всех лужках и упавших соснах, где мы отдыхали… Безысходной грустью веяло от этих местечек… Иногда я останавливался и громко с тоской кричал:

– Калерия!

Тогда Джальма настораживалась и начинала смотреть в ту сторону, куда я кричал, и выжидательно помахивала хвостом…

– Нет, Джальма, не жди: она далеко…

К вечеру вернулся в избушку и долго всматривался во все мелочи ее обстановки, надеясь увидать или найти что-нибудь близкое, связанное с Калерией или напоминающее ее. Ах, дедушка, зачем ты убрал траву, вымел пол, расставил в порядке лавки. Теперь еще дальше стала Калерия и кажется, что не прошлой ночью была гроза и горело пожаром окно, а давно, давно когда-то…

– Уехала молодуха-то…

– А-а, дедушка!

– Куда она?

– Не знаю.

– Как не знаешь?.. Вот тебе раз!..

– В город…

– Зря пустил… одну… Она у тебя с ветром… Этаких надо в руке держать… На-ка вот – в траве нашел… Видно она обронила…

Дедушка подал мне знакомое колечко с кроваво-красным рубином.

– Она, она… Спасибо, дедушка!..

– Мне чужого не надо… Ждать ее будешь здесь или… она нескоро?

– Нескоро… Надо идти…

А уходить не хотелось, не было силы уйти…. Избушка таила в себе тайную близость с Калерией… Чудилось что-то невидимое и любимое…

– А где, дедушка, водяная лилия?.. Вот здесь, на окне, она лежала.

– Выкинул я ее… Она ведь померла, завяла… В озере их сколько хочешь… Свежих нарвешь…

– Выкинул?

– Выкинул.

– Эх, ты!.. А трава?..

– Я тебе свежей накошу… примялась она… В сенцах ее разбросал – ноги вытирать… После дождя-то грязи натащишь…

Как молния, пронизало мне сердце воспоминание о последних ласках пред рассветом, и, сев на лавке, я опустил руки и голову: «кончилась сказка»!..

– Скучаешь… Пойдем-ка, брат, на охоту! Всё пройдет… Вчерась перед грозой налетело уток – прорва…

– На охоту? Да, да, пойдем!..

– Я на ботнике, а ты с собакой берегом… Мы их всех выгоним…

– Джальма, идем!

Дедушка с багром и длинной одностволкой тихо пробирался камышами, стоя на маленьком ботнике, и с берега казалось, что он идет по озеру, подпираясь палкой. Мы с Джальмой продирались чрез чащу прибрежных тальников и старались не отставать от дедушки…

Дивный вечер после недавнего дождя и грозы: всё блестит свежестью, яркостью красок и какой-то новизной, словно это совсем не то озеро, которое видел уже… Золотые, розовые пятна на воде, и в этих пятнах – белоснежные лилии и желтые, как куриные желтки, кувшинки… В зеленых камышах – бархатные шишки, на воде – широкие листья плавуна и зеленые узоры – кружева ряски… Таинственная гладь воды, заставляющая верить в русалок… Вон там, под склонившимся над водою кустами, где тихая глубина похожа на зеркало с отражением, что-то плеснулось и пошевелило водоросли…

– Кря! кря! кря! – испуганно закричала утка и, ударяя по воде крыльями, полетела, словно побежала по воде…

– Бей! – кричит дедушка.

Вскинул ружье, и гулкий выстрел разбудил вечернюю задумчивость. Тяжело упала утка на воду и потянулись около нее расползающиеся круги. А дым от выстрела лениво ползает по воде…

– Есть! Джальма! Пиль!

Визжит от радости Джальма и, задыхаясь от волнения, плывет по озеру к убитой утке…

– Как ты ее смазал! Ловко, брат!..

– Кря! кря! кря!

– Трах! Трах!

– Трр-ах! – кончает одностволка дедушки и несется его досадливый шёпот:

– Эх, сволочь, улетела! Стреляй!

Еще утка, другая, э-э, да тут целый выводок… Стучит сердце, дрожат руки, не идет патрон.

– Эх, чёрт!..

Кряквы свистят крыльями над головой, а ружье незаряжено: не лезет патрон… Джальма скулит от досады…

– Погоди, старик, надо успокоиться… Ты тоже горячий…

– Да, брат… не могу… Как вылетит утка – сердце обрывается… Пора бы уж привыкнуть, а вот поди… Ну, порох просыпал… Эх, ты, драть тя за хвост…

– Джальма! Назад! Тубо!

– Посылай ее сюда: сейчас выводок в камыши ушел…

Разбудили озеро, камыши, лес; вздрогнули пятна, розовые и золотые, встрепенулись кувшинки, лилии, плавуны и зеленые узоры ряски; закачались, как опахала, длинные палки с черными бархатными набалдашниками… Горит душа, горит лицо и нет горя. Нет!

– Милый! – таинственно кричит дедушка придушенным голосом – помри!

Это значит – присесть и затаиться. Значит – летят утки…

– Джальма! Куш!

– Уй, уй, уй, уй… – свистят утиные крылья, и Джальма дрожит как в лихорадке. Я – тоже.

– Трах! Трах! Есть!

– Молодчина! – кричит дедушка и весело смеется. – Двух смазал…

Уже стемнело. А в воздухе всё еще тревожно посвистывают утиные крылья, заставляя настороживаться и вздрагивать всем телом… Луна выкатилась из камышей и пунцово-красным шаром остановилась над озером… А на горизонте еще не потухла рдеющая меж соснами лента вечерней зари… Примолкло озеро и камыши, загудели комары, огромные, злющие… Заквакали лягушки. Задергали коростели… Зашумели камыши и осока… Стая галок полетела куда-то на ночлег. Закричала сова. Вся природа – в усталой задумчивости… Душа тоже думает помимо воли… О чем? Бог ее знает… О чем-то далеком и неясном, грустном и радостном, что было когда-то и чего не будет, или о том, что было и что опять повторяется и будет повторяться бесконечно…

– Еннадий!

– А!

– Темно. Надо кончать…

Шумный всплеск воды, засеребрившейся под скользящим ботником.