Юность - Страница 71

– О-ооо-ой, баю, баю деточку мою…

Всё это очень глухо, словно под землей, но спать мешало; приносило мысли о том времени, когда и у нас с Зоей будет ребенок, миленький, похожий на Зою или на меня ребенок, и вот так же мы будем его баюкать: «О-ооо, бай-бай деточку мою»… Фу, какая чепуха в голову лезет! Душно и жарко. Некуда девать руки… А в окне, на занавеси, уже дрожат золотисто-розовые отблески зачинающегося утра…

Встал с постели, отдернул занавес и распахнул окно. Тишина изумительная. Только море не спит и еще яростнее кидается на каменную ограду, шумно охая и вздыхая…

Не спим мы с морем… И оба возимся и беспокойно вздыхаем… А небеса румянятся, и где-то уже просыпаются птицы. Сильно пахнет морем и апельсинными корками.

– Какое счастье жить на свете!.. Зоя! Ты спишь крепко и сладко, а я не могу уснуть от радости, что дышу одним воздухом с тобой…

XLI

Ах, эти черные ночи с огнями на небесах и с фосфорическими сияниями в морских пучинах, с шёпотом волны и с горячими дыханиями ласкового ветерка! Чьи-то глаза сверкают во мраке и с чьих-то ароматных губ льется на щеку теплота, и греховные мысли всё кто-то нашептывает на ухо…

– Уйди!.. Ты – нехороший…

– Ах, Зоя… Почему ты такая холодная и спокойная.

– Если ты будешь такой, я…

– Я, Зоя, теряю голову… Ты святая, а я… меня туманит страсть…

– Но я тебя целую…

– Прости… Не буду.

– Ах, ты… зверюшка!.. А помнишь, что ты мне говорил?

– Что?

– Пока ты мне брат, а я тебе сестра…

– Да, да…

И долго мы сидели молча и смотрели в синюю темноту морских хлябей. Звездное сияние играло на лице Зои; устремленный неподвижный взор ее широко раскрытых глаз был холоден и далек от меня, и мне чудилось, что я люблю русалку, которая иногда ночью выплывает ко мне на берег и дразнит меня своей холодной, бесстрастной красотою.

– О чем ты думаешь, Зоя?

– Не знаю… Море навевает на меня какую-то грусть о чем-то далеком и невозможном… Мы, люди, такие маленькие-маленькие… как букашки…

– Уйдем отсюда!

– Почему?

– Я не люблю, когда ты грустишь: тогда мне кажется, что ты мало любишь меня.

– Нет, я хочу смотреть на море и думать… Не правда ли, как это странно: мы с тобой умрем, а море всё так же, как сейчас, будет шуметь – шуметь и всё так же светиться синими огнями. Грустно, что нельзя жить и любить вечно!..

Я слушал эту тихую элегию нежно и кротко любящей женской души и сердился: я ревновал Зою к морю. Это оно, море, мешает ей отвечать на мои страстные ласки, на мои затуманенные взгляды и вздохи.

– Я хочу смотреть на тебя и…

– Погоди! Оставь! Мне не хочется сейчас ласкаться. Хорошее и страшное море! Можно до утра сидеть и смотреть и думать, думать, думать…

– Ты – русалка… В тебе холодная кровь…

Зоя обиделась.

– Ты думаешь? Тогда люби ту, черную, которая… И клянись ей, как и мне, что будешь любить ее вечно, как вечно шумит это море…

– Ты обещала никогда не напоминать мне…

– Это не я: море. И сам ты напоминаешь…

– Я?.. Странно!

– Ты… начинаешь видеть во мне… только женщину.

– Неправда. А, впрочем, разве это так обидно?

– Да, обидно. Я не хочу быть для тебя тем, чем была та, черная…

– Я любил ее не такой, какой она потом оказалась.

– А кто знает: может быть, и теперь ты любишь не такую, какая я есть…

– Что с тобой? Я не узнаю тебя.

– Так, прости… Не придавай значения… Я сама не знаю, что говорю.

Что нашептало ей это безбрежное, вечно шумящее море в сумраке ночи? Что она подслушала в его беспокойном движении и звенящем камешками, гальками и ракушками ритмичном плеске набегающих и убегающих волн? Законы непреложной вечности, в силу которых любовь, как и сама жизнь, имеет начало и конец?.. Философия для младшего возраста!

Молча мы возвращались домой, словно оба в чем-то разочаровались, но таили друг от друга. А когда я проводил ее до подъезда номеров, она подала мне руку и сказала:

– Нет. Всё попрежнему… Я люблю и прощаю тебя…

И скрылась за дверями. Я в недоумении постоял у подъезда и тихо побрел прочь с опущенной головою. «Так вот что нашептало тебе море!» думал я и злобно посматривал на черную коварную зыбь за стенами набережной. Какая-то обида, как змея, шевелилась в моей душе, и мне хотелось сделать Зое больно, отмстить за что-то. За что? Не знаю… Мало любит, мало дорожит моей любовью, сомневается в моей и своей верности.

– Какая это любовь! Очень уж осторожная, пугливая, вялая… Любить, так любить, без сомнений и колебаний, без оглядки… Всё или ничего! – рассуждал я вполголоса, размахивая тростью. – Завтра я спрошу тебя: всё или ничего? Я – не нищий. Мне не нужно подаяния. Да, папашенька, вы таки успели привить своей дочке мещанскую осторожность…. Да, мещанскую!.. Кто-то играет ироническую песенку Мефистофеля: «Мой совет – до обрученья не целуй его». Да, опасно, г. Мефистофель. А в сущности и вы, г. Мефистофель, порядочный мещанин: тоже советуете сперва сочетаться законным браком, а потом уж… И папенька разделяет ваше мнение… Да и моя Зоя тоже, кажется, довольно рассудительна на этот счет…

– Фу, какой я пошляк! Зою, мою чистую, святую невесту, я оскорбляю, не зная сам, за что… Подлость! Мерзость! Гадость! Вы, Геннадий Николаевич, забываете, что это не Калерия…

Ах, зачем с моих губ сорвалось это имя! Теперь я не могу выгнать его из памяти, и рядом с моей чистой белой девушкой неотступно стоит Калерия. Стоит и иронически спрашивает:

– Разве не лучше любить недолго, но сильно, без оглядок, как умею я?

– Уйди, Калерия, я не хочу о тебе думать.

– Чья любовь красивее: Маргариты или Кармен?