Юность - Страница 39

– Неужели самовар опять?.. Спокою нет от самоваров ваших…

– Спите, спите!.. Никаких самоваров не потребуется…

– Уснешь с вами!..

– Геннадий, можно!..

Вхожу за Игнатович в комнату и прежде всего встречаю глаза Зои, большие, горящие испугом глаза под накинутой на голову шалью. Она сидит на кровати, неподвижная, с тревожным вопросом во всей фигуре.

– Скверно, господа!.. Николай Иванович взят, я – последняя ночь на воле…

– Боже мой! – прошептала Зоя, и, вскочив с кровати, села рядом со мной и прижалась, вздрагивая плечами и кутаясь в шаль.

– Что же делать, Геннадий?..

Игнатович злобно посмотрела на Зою и огрызнулась:

– Сидите уж… Без вас обойдутся…

Зоя встала и вздрогнувшим голосом произнесла:

– Может быть, я здесь лишняя?.. Я могу уйти…

– Нет, Зоя! Мне необходимо сказать вам…

– Может быть, я – лишняя? – вызывающе спросила меня Игнатович.

– Вас, Игнатович я попросил бы на несколько минут…

– Извините… эта комната принадлежит не одной Зое, а нам обеим…

Зоя как-то сжалась, и наступила тяжелая минута общего замешательства…

– Мне надо, Зоя Сергеевна, поговорить с вами относительно… Надо сообщить моей матери и потом еще сделать кое-какие распоряжения… вроде духовного завещания… Простите, Игнатович, если я нарушил ваши права на комнату, но…

– Теперь ночь. Никуда я не пойду из своей квартиры…

– Я вас и не прошу об этом… Я прошу вас, Зоя!.. Пойдемте и немного погуляем и поговорим… Потом я вас провожу… Полчаса какие-нибудь…

– Хорошо… Я – сейчас. Подождите меня у ворот…

Я молча кивнул головой и тихо пошел вон. Когда я в полутьме искал в кухне калоши, в тишине ночи мне почудился сдерживаемый плач. Что такое? Кто это плачет? Зоя?.. Нет, она что-то говорит. Неужели Игнатович!.. О чем? Чем я ее так разобидел?.. Ах, да чёрт с ней!..

Я прохаживался около ворот и думал, что я скажу Зое. Сказать надо много-много, а все слова убежали. Осталось только одно: люблю и хочу услыхать только это же слово из твоих уст. Не умею начать… Помоги, Господи! Идет она… Тревожно поскрипывает снежок под ее торопливыми шагами. Забилось сердце и трудно вздохнуть…

– Как тихо! – сказала Зоя, остановившись около меня, и потупилась…

– Мне показалось, что у вас кто-то плачет… Пойдемте!..

– Вы, Геннадий, жестокий человек… Неужели вы не видите, что Вера любит вас?

– Я просто не могу и не… хочу, Зоя, этого видеть. Я ее ненавижу.

– За что?

– Не знаю. Может быть, за то, что она… плачет…

– Любит?

– У нас так мало времени… Бог с ней!.. Я пришел только к вам.

Я хотел перейти к делу, но говорил совсем не то, что хотелось. Я начал давать ей совсем ненужные поручения, которые мог исполнить любой мой товарищ: написать и успокоить старуху мать; если меня арестуют – сходить к матери Николая Ивановича и сказать ей, чтобы не беспокоилась за мои показания при допросах, а комнату – сдавала, не дожидаясь моего освобождения; просил Зою еще о чем-то… Она волновалась, переспрашивала, боясь что-нибудь не понять, или позабыть, или сделать не так, как надо. Она дорожила каждым моим словом, каждым жестом, каждым взглядом. А голосок ее вздрагивал всё сильнее и в глазах была тоскливая растерянность… Мы шли всё дальше, вперед, сами не зная, куда… Вышли за город и очутились на дороге, ведущей к кладбищу. Тишина была вокруг удивительная. Вчера весь день шел пушистый снег, и теперь хаос покрытых чистым снегом домовых крыш весь город превратил в сказочный, сделанный из снега, а все деревья, на которых осел и застыл сырой туман – в фантастические искусственные растения из белых пышных кружев…

– Последняя ночь на свободе!.. – прошептал я после долгой паузы, когда ничего больше не мог придумать для поручения Зое.

Я почувствовал, как под моей рукой вздрогнула рука Зои, и спросил:

– Вам не будет меня… недоставать?..

– Но ведь это, Геннадий, неизбежно… Такие люди должны страдать… Им надо любить свои страдания, иначе… Помните, как вы говорили тогда, на нашей вечеринке, в своей речи!.. Я ведь пока только хочу сделаться такой, а… вот Вера… она вам ближе.

– Нет, Зоя, вы мне самый близкий человек, потому что… я люблю вас.

– Вы, Геннадий, никому еще… никому другому не говорили этого?

– Вы, Зоя, всё еще не верите мне?..

Прошло несколько минут, ужасных для меня минут: я должен был сказать правду, мучился этой правдой и боялся ее сказать: мне казалось, что она разобьет вдребезги хрустальное сердце этой белой девушки, похожей на молодую березку в снежных кружевах. Так и не сказал я ей страшной правды про черную женщину. И когда я поднял опущенную голову, Зоя отвернулась и стала отирать платком слезы…

– Зоя Сергеевна!..

– Не смотрите!.. Не надо… Вы – жестокий!.. Можете возненавидеть меня за эти слезы, как случилось с Верой…

– Зоя, милая!.. о чем?..

– Да неужели вы не понимаете!.. Неужели вам надо еще говорить!..

Я схватил ее руки в перчатках и стал целовать.

– В перчатках! В перчатках! – смеясь «сквозь слезы», закричала Зоя и стала вырывать руки, а когда вырвала, взяла меня под руку, спрятала лицо в муфту и прошептала:

– Как мне жаль бедную Веру!.. Она тебя так любит… Ты – жестокий…

– Воскресло? Да?

– Да.

– Всё?

– Всё…

– Поцелуй!

– Ах, какой ты… Зачем это?.. Ведь знаешь уж…

Но я не соглашался, что это – лишнее, и боролся с мохнатой муфтой, которая прятала от меня щеки и губы…

– Какой ты… нехороший!..

– Любишь?..

– Не спрашивай же!

– Не забудешь, когда меня спрячут в каменный мешок?

– Н… не знаю.

Замолчали. Идем дальше. Скользят ноги по накатанной дороге. Где-то лает одинокая собака. Надо бы назад, в город, но там – разлука и тоска. Уйти бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никого не видать и ничего не знать и только любить эту кроткую, застенчивую девушку.