Юность - Страница 30

– Не грусти!.. Когда-нибудь мы с тобой встретимся…

И когда я вскакивал в постели, пробужденный этим шёпотом, мне чудилось, что кто-то мягко и плавно уходит в дверь…

– Милая, милая, если бы ты вернулась на землю!.. Если бы я мог верить, что с нашей жизнью не кончается наша любовь!..

XX

Уже осень. Желтые, красные, оранжевые листья и голые прутья; дожди, ветер, жидкая грязь. Мутное небо. Бегут, бегут куда-то тучи, клубятся, как дым, и нет звезд ночью. Жалобно поет дождевая вода в водосточных трубах и тускло мерцают фонари в лужах по панелям… Поднятые верхи извозчичьих пролеток, раскрытые зонты, грязные ноги в несуразных калошах, непромокаемые плащи… Хорошо в теплой уютной комнате, при лампе под зеленым абажуром, около грустно поющего остывающего самовара, с интересной книгой! Не хочется на улицу…

Утром трудно вылезать из-под одеяла и особенно вкусен сон. Лениво бьют хозяйские часы девять. Надо вставать: в десять – лекция. Кухарка Палаша уже подала самовар и обычную французскую булку.

– А ты встанешь или нет? Наказывал в восемь, а теперь – десятый…

– Завари чай, Палаша!..

– Ну-ка, какой неженка!..

– Долго вчера читал.

– Николай Иванович давно в навирстет ушел, а ты… Околоточный приходил.

– Околоточный? Зачем?

– Небойсь, сразу проснулся… Спрашивал, почему вчера много народу было.

– Ну!

– Ну, сказала, как велел: именинник был…

– Ну и дура: рождение, а не именинник. Посмотрит в святцы и увидит, что врешь. Ну!

– Часто, говорит, у вас именинники очень.

– А ты ему?

– Не я, говорю, их крестила.

– Гм… Николай Иванович знает про это?

– А как же! Встал рано и забеспокоился. А вот ты прохлаждаешься… Он тебе записку оставил. На-ка вот!

«Коллега! Если имеете что-нибудь предосудительное, сейчас же сплавьте в надежное место: есть основание ждать гостей».

Вскочил, как ошпаренный: в печке – еще сырой гектограф, а руки – в синих гектографских чернилах.

– Вот так штука!.. Палаша! Дай дров и растопки!

– Озяб? Я затоплю, дай управиться…

– Я – сам. Где дрова? Живо!

Ну, слава Богу: печка пылает огненными языками и огонь-союзник быстро пожирает следы преступления. Жаль, да что поделаешь… Мою и скоблю руки, сержусь: не отмываются.

– Ты что, ровно белье подсинивал?

– Картины, Палаша, красил…

Наскоро хлебнул чаю и побежал к товарищу, с которым вчера работал, чтобы подальше спрятал нашу свежую брошюру – «Хитрую механику»: пятьдесят экземпляров наваляли с оповещением: «Издание партии Народной Воли»…

– Тревога, брат!

Задыхаясь, сообщаю о предупреждении Николая Ивановича.

– Как быть?

– На подволоку! Спустим на веревках между стен дома и обшивкой.

– Это – мысль!

Весь день прошел в тревоге. Ночь – тоже. Каждый стук, шум на улице, говор на дворе заставляли вскакивать и, подкравшись на цыпочках к выходной двери прислушиваться и ждать звона шпор…

– Уф! Никого нет… Померещилось… А впрочем, милости прошу: у меня чисто, а потому в сущности глупо так волноваться. Спи, баба!

Так и не пришли, напрасно прождал… И всегда так: когда ждешь – ни за что не придут, а когда и в мыслях нет – как снег на голову.

Скоро обычный студенческий бал в пользу недостаточных товарищей. Первый бал в моей студенческой жизни. Это – целое событие, на неделю оторвавшее меня от занятий наукой и политикой… Попал в распорядители: почетно, приятно, но очень хлопотно. Выбрал благую часть: оборудование «Мертвецкой». Долго не разрешали «Мертвецкой»; однако мы добились своего под условием некоторых ограничений в правах. Уж какой бал без «Мертвецкой»: мы скорей согласились бы на бал без музыки!..

– Только без речей, господа!

– Я говорю о речах возбуждающего характера. Можете петь, выпивать, но прошу воздержаться от грома и молний. Иначе дворяне не дадут больше вам зал своего Собрания.

– Мертвецкая без речей…

– Всё, господа, можно, но… должны быть границы. При закрытых дверях, конечно, как в семье, но трудно, господа, уберечься от посторонних наблюдателей…

– За это ручаемся!.. Ни один прохвост не пройдет…

Отлично. Теперь закупки для буфетов: чайного и выпивального… Чайный всецело отдаем женщинам, курсисткам: им и книги в руки, а мы займемся только напитками. Подороже надо цены на хмельное, а то очень быстро «Мертвецкая» принимает хаотический характер: ссорятся и орут – не дают поговорить… Не все с этим согласны.

– Господа, я протестую. Дерите с буржуазной публики, а не с пролетария. У нас два буфета: верхний и нижний, один буржуазный, другой – демократический…

– Верно! Как же это не выпить в такой день? К чёрту аристократов!

– Пиво должно быть изъято от всякой пошлины.

– Тише, господа! Слова! И петь будем, и пить будем, а смерть придет – умирать будем…

– Браво, Касьянов!

– Пускай на верхах пляшут вальсы, пьют токайское и пробавляются адюльтерами, а нам – пиво, «барыня», «дубинушка» да речи!..

– Браво, Касьянов!

Демократы победили: налог оставлен только на благородные напитки, то есть коньяк, ликер, вина. Пиво и водка – по заготовительной цене…

– Брраво-оо!..

Бал. Дворянское Собрание блещет огнями. К подъезду бесконечной вереницей подкатываются кареты и санки, из которых выпархивают, при помощи швейцаров, лакеев и кавалеров, полные грации и кокетства – закутанные в мантильи, капоры и пуховые шали девицы, за ними – полновесные мамаши… Опережая их со всех сторон, бежит молодая, «безлошадная» публика: студенты, курсистки, гимназисты, реалисты…

Широкие лестницы вверх убраны взятыми на подержание лаврами, олеандрами, пальмами. Благообразные студенты с цветными бантами на груди встречают и разводят гостей по местам. Белые туалеты, огни драгоценных камней, цветы, веера, прически, перчатки, фраки, голые плечи и руки, одуряющий запах духов и бесперывный радостный шум смеха и говора, шелковых шлейфов, стекляруса… И улыбки, улыбки, улыбки…